Гуманитарные итоги 2010—2020. Поэт десятилетия. Часть I

1. Кого бы Вы могли назвать «поэтом десятилетия» (2010—2020 гг.)? (При ответе можно учитывать любые факторы: как творческую продуктивность, так и личную/вкусовую заинтересованность в творчестве конкретного поэта, или их сочетание). Что Вы сами вкладываете в это определение — и почему?
2. Расскажите о поэтической эволюции выбранного автора. Менялась ли его манера и, если да, то как?
3. Общим местом в наши дни стало наличие культурного перепроизводства — или, как уточняет Евгений Абдуллаев в нашем предыдущем опросе, «информационного перепроизводства. Культурно-значимых книг (фильмов, спектаклей…) “производилось” в десятые не больше, чем в нулевые или девяностые. А вот информационный гул — возрос до верхнего акустического порога». В связи с этим хочется спросить: занял ли выбранный Вами автор достойное место в литературном контексте, уместно ли говорить о его признанности? Если да, то какие качества его личности/поэтики поспособствовали этому? Если нет, то почему, на Ваш взгляд, это произошло?

В опросе участвуют двадцать респондентов. В этом выпуске читайте ответы Марины КУДИМОВОЙ, Елизаветы ТРОФИМОВОЙ, Ростислава АМЕЛИНА, Ольги БАЛЛА-ГЕРТМАН, Елены ЗЕЙФЕРТ, Алексея ЧИПИГИ, Александра МАРКОВА, Татьяны ГРАУЗ, Андрея ГРИЦМАНА. Продолжение опроса читайте в ближайшее время на «Текстуре».

Марина КУДИМОВА, поэт, литературовед:

1. Безусловно, такой поэт — Денис Новиков. Никакой личной или вкусовой заинтересованности у меня нет. Есть только объективные данные. Это цитируемость, включённость в литературный процесс, в научный оборот общего и монографического характера, в поколенческие и межпоколенческие коммуникации, устойчивое присутствие во всех системообразующих списках поэтов рубежа ХХ — XXI веков, спектр соотнесений и отсылок к другим поэтам. И — в любом контексте — выделение имени в «особую папку» знакового ряда.

2. Денис Новиков с первых публикаций утвердился как приверженец школы позднего Георгия Иванова, прошедший в свою эпоху примерно, вплоть до буквальных биографических совпадений, такой же путь эволюции — от человека, «зарезанного цивилизацией» (Блок), до «большого и настоящего горя» (Ходасевич) с нарастанием градуса рефлексии и иронии, онтологического одиночества поэта эпохи потребления и достижения «смысла, раскалённого добела» (Г. Иванов) при минимальных изменениях поэтики.

3. Да, Дениса Новикова можно считать признанным классиком 90-х годов ХХ столетия, новым «трагическим тенором эпохи». Серьёзной, но не воплощенной заявкой на признание при жизни поэта стала публичная поддержка Иосифа Бродского. Но, судя по дальнейшим событиям биографии Новикова, оставшаяся часть его недолгой жизни была не подтверждением, а своеобразным преодолением этого «аванса», протест против респектабельности, нарастание трагического, во многом «антибродского» пафоса. Денис — едва ли не самая «тучная» жертва — принесённая им вполне осознанно — раскультуривания и «распоэчивания» первого десятилетия постсоветской эпохи. Думаю, что запоздалой, но прочной славе и признанию Новикова способствовал его лирический трагизм, неотступная приверженность классической традиции («естественность фразы») и ранний уход, «сошествие со сцены» за несколько лет до физического конца.

Елизавета ТРОФИМОВА, поэт, эссеист:

1.«Поэт десятилетия» — звание достаточно громкое: почти как «Золотой граммофон» или «Абырвалг». Награждать подобным орденом следует человека, имеющего достаточно внутренней смешливости, — и на ум (или на сердце, или на душу, или везде сразу, потому что мы, человеки, существа целостные) мне сразу же приходит Вася Бородин. Моя личная/вкусовая заинтересованность проста, аки глазированный сырок: Вася пишет о том, что нужно нам всем, даже если мы отказываемся себе в этом признаваться. А ещё он признается сам: что фотографирует происходящее глазами, что сентиментальность — страшная, но необходимая вещь, что нельзя не влюбляться во всех девушек на свете и что жить — мучительно, феерично и хорошо. Когда вокруг меня образуется засилье слишком успешных или, наоборот, чересчур неуспешных людей и книг, я убегаю читать Васины стихи, чтобы убедиться: с миром ещё все нормально, стоит, родимый, не шелохнётся, ну так, немножечко поколбасит его, а потом перестанет. Я думаю, хорошо писать так (Мамардашвили вот говорил, что слово «хороший» — глупое, а мне кажется, что он просто тогда был в чересчур картезианском настроении) — чтобы было всё на свете: и бытие, и нечасто бывающее в гостях дорогое небытие. И у Васи они есть.

2. Интересно, конечно, когда именно Вася стал Васей. Наверное, это произошло лет тридцать пять назад, когда он сидел, трёхлетний, на скамеечке, и увидел какую-нибудь большущую гусеницу. Я ощущаю это так, хотя, вообще, следовало бы спросить лично. А что касается стихов — мне кажется, со временем у Васи в текстах стало ещё больше музыки, и если раньше слышался голос самого автора (что тоже очень радостно и нужно), то теперь он уже растворяется, впуская такое буйство звуков и напевов взамен, что становится ясно: в пространстве этих стихотворений уважают каждый пролетевший на высоте десять тысяч пятьсот аэроплан. Сфера особого внимания. Да. И понимания-непонимания тоже. Непониманию у Васи посвящено много строк — ведь чем старше мы становимся, тем растеряннее и веселее нам хочется смотреть на прохожих.

3. Это стихи для изголодавшихся по честности и нежности. У Мандельштама была тяжесть — в стихах Васи Бородина, разумеется, уготовано место и ей — но здесь всё-таки сестрами становятся именно честность и нежность. Очень трудно совмещать двух этих родственниц, они рискуют превратить семейный праздник литературных чтений в розовые всхлипывания или, наоборот, веющий морозильной камерой реализм — а у Васи вот получается. За это, разумеется, мы берём его на руки, даём ему литературные премии и всячески хвалим в рецензиях, и это тоже большое красивое дело, но гарантом своего (а лично я ищу во всём своё как родное и вселенское) для меня становится другое — возникающая после чтения удивлённая благодарность. Становится ясно: нас всех объединяют не слова, а вот это близорукое щурящееся чувство жизни; ощущение беспомощной сопричастности, заставляющее неловко улыбаться друг другу и писать разные интересные штуки.

Ростислав АМЕЛИН, поэт, переводчик:

Я, конечно, убеждён, что такой опрос, в сущности, не может быть справедливым сейчас, поскольку любой поэт на самом деле должен считать поэтом десятилетия себя, а если нет, это говорит о том, что он (или она) недостаточно вкладывался и жертвовал для поэзии, и что он (или она) тогда может понимать в поэтах? Выходит парадокс, и по идее нужно спрашивать о поэтах 10-летия тех, кто не является поэтом.

Но кто, кроме поэтов, активно читает современную поэзию сейчас? Об этом говорить неприлично, и придётся обманывать; перебирать какие-то объективные имена, имена друзей, сравнивать их влияние на себя, на других поэтов. Поскольку современная поэзия существует в гетто, ограничена узким кругом читателей и почти не участвует в жизни общества, говорить об истинном поэте 10-летия бессмысленно, ведь за эти 10 лет поэты не только не вышли из гетто, но наоборот, с головой ушли в него, чем обычно очень гордятся. Идеальным стихотворением, которое будет получать премии, печататься и читаться наизусть, будет то, которое максимально не вызовет ничьей зависти, это должно быть «маленькое» стихотворение. Может быть, о детстве, или о тяжелом прошлом, о «травме», без радикальных экспериментов и пр.

Можно ли говорить о поэтах, специализирующихся на этой тематике, как о знаковых? Возможно. Возможно, политический и культурный застой, который многие ощущают последние 10 лет, должен иметь лицо. Как ни странно, поголовный уход литературного сообщества в Фейсбук лишь усугубляет его изолированность. Интересное свойство Фейсбука в том, что он, создавая иллюзию лёгкой медийности в комфортной тебе среде, где тебя могут прочитать много людей, на самом деле является крайне изолированным пространством. Поисковики вроде Яндекса и Гугла не выдают посты из Фейсбука, даже если набирать предложения точно. Чтобы найти что-либо, нужно быть внутри этого сообщества, а также знать, кого и что ты хочешь найти. Казалось бы, идеальная площадка для поэтов, Фейсбук является каркасом этого гетто, ограничивая нас от реальной жизни и поощряя развитие скандалов, коллективных фантазмов, кажущихся пустыми тем, кто не является пользователем Фейсбука. При этом гетто не ощущается таковым — наоборот, технологии создают нам ощущение необыкновенного простора, который является иллюзией. Я проверил это на себе, уничтожив аккаунт на год. Так, если эта тенденция к самоизоляции и зацикленности на себе — знаковая для современной поэзии, то, может, поэтами 10-летия нужно назвать тех, кто манифестирует это гетто как реальный путь для поэта, кто лучше всего отражает эти ценности в поэзии, при этом являясь моральным авторитетом? Я думаю, что, ввиду всех этих наблюдений, поэтом 10-летия по праву является Василий Бородин — поэт, принимаемый полярными литературными группами, совмещающий в своём творчестве черты всех необходимых для этого практик письма, поэт, манифестирующий стагнацию, инфантильность, уход в себя и самоустранение, что отражается как на письме, так и на содержании. Василий часто пишет удачные стихи, которые легко запоминаются и воспроизводятся, а работа этих стихов в сознании — сродни работе анестетика. В сущности, анестезия — это создание иллюзии отсутствия боли и проблем. Анестезия нужна при операциях, но если вкалывать её ежедневно, возникает зависимость, развивается астения. Отсутствие анестетика побуждает других поэтов воспроизводить эту формулу. Не думаю, что изначальным изобретателем такого подхода к письму является сам поэт Б. Однако многие могут назвать его как ту самую удобную фигуру согласия — со стихами, не вызывающими ни ненависти, ни особой зависти, обладающими утешительной внутренней гармонией, резонирующей с внешним раздраем, которому легко сопереживать, как фотографии промокшей собаки, привязанной поводком к дереву. Мне кажется, что это печальное и пустотное для русской культуры 10-летие, в чём-то напоминающее мне эпоху правления Александра III, может ассоциироваться именно с таким образом поэта, несмотря на то, что возникали и продолжают расти яркие реакционные поэтики, но они возникают скорее вопреки и наперекор, чем благодаря.

Что касается вопроса о «культурном перепроизводстве», в рамках которого заметно, что информационный гул возрос, а книг и других реально созданных культурных событий не прибавилось, я вспоминаю, что писал ровно об этом в предисловии к молодому альманаху «За Стеной» около года назад. Там шла речь о том, что (знаю по опыту) производство реальных вещей — книг, журналов, спектаклей — это сродни пролитию крови. Болтать о своих великих планах очень легко, а вот создавать что-то материальное — это всегда боль, геморрой и кровь. Нынешняя культурная среда, это видно, в целом не готова к этому пролитию, не готова чем-то жертвовать ради возникновения вещей, не готова испытывать страдания, без которых ничего не возникает, — это выражается, например, в обострённой «теме насилия» и т д. Не могу сказать, социальный прогресс это или наоборот, — однако я останусь при убеждении, что только реально созданные вещи имеют хоть какую-то силу во времени и способны влиять на действительность.

Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН, литературный критик, эссеист, редактор журналов «Знамя» и «Знание — Сила»:

1. Ну, я всё-таки с большой осторожностью отношусь к таким размашистым обобщениям, поэзия вообще и русская в частности слишком обширна и разнообразна, чтобы можно было назначить кого-то одного знаковой фигурой. По счастью, тут можно найти решение на путях откровенной субъективности и назвать «поэтом десятилетия» кого-то такого, кто стал (по моему именно чувству) поэтическим событием как раз между 2010-м и 2020-м и самим своим присутствием нечто изменил в общей поэтической картине времени (в том её виде, в каком она отражается в моих глазах). За это звание в моём воображении конкурировало несколько авторов, и я в конце концов решила выбрать Богдана Агриса, ставшего открытием, надеюсь, не только моим (по собственному признанию, серьёзно и систематически он пишет вообще с 2015 года). В прошлом году он издал первую небольшую книгу стихов «Дальний полустанок» — и сразу сильных и зрелых. Его поэтическая генеалогия (по меньшей мере, одна из её линий) восходит через Мандельштама, Заболоцкого, Тютчева (один из корней внятно тянется к Хлебникову) к Державину и Ломоносову. Он принадлежит к редкой у нас, редкой вообще породе поэтов-натурфилософов, выговаривающих устройство мироздания в целом, ход пронизывающих его процессов и сил. В его случае, пожалуй, есть основания говорить о персональной мифологии, натурфилософии, онтологии при — одновременно — очень сильном (чем дальше, тем, кажется, сильней, — это уже об эволюции) музыкальном начале. Тоже крайне редко соединяющиеся свойства. И он очень цельный внутренне: в каком-то смысле через любой его текст можно рассмотреть свойства его поэтической ткани в целом.

На поэтической карте десятилетия Агрис безусловно занял индивидуальное место, — потому и выбираю его «поэтом десятилетия», что он разрабатывает области, не слишком освоенные современной поэтической речью. Наконец, это просто моё личное пристрастие (с этого следовало бы начинать — так я и начала): он чувствуется мне одновременно энергетически мощным и трепетно, чутко живым, это редкостное сочетание.

2. Пока сложно говорить об эволюции Агриса, всё-таки он издал только одну книгу (и собрал, но ещё не издал, вторую); то же, что этим книгам предшествует, от наших глаз по большей части скрыто (но в интернете кое-что отыскивается: на основе того, что удалось разыскать, я бы сказала, что он делается всё глубже, жёстче, точнее и строже).

3. Я как-то не очень представляю себе, что такое достойное место в литературном контексте. Наличие учеников и подражателей? Об этом можно будет судить только по прошествии времени. Но вот вдумчивых, основательных рецензий на него, по-моему, ощутимо не хватило (они были, но их было совсем немного). Объяснить это я могу тем, что то, что он пишет, — в стороне от всякой актуальности, от любой злобы дня, включая и поэтическую, и в каком-то смысле помимо времени с его «информационным гулом» вообще (да ещё выговаривается языком несколько архаическим, в силу чего он может показаться пришельцем из других поэтических эпох, а может быть, отчасти так оно и есть). Вполне вероятно, такое мало кому по нраву, а мне как раз да.

Елена ЗЕЙФЕРТ, поэт, профессор РГГУ, руководитель литературного клуба «Мир внутри слова»:

1. «Поэт десятилетия» — это поэт, проложивший один из магистральных путей, по которому движется современная поэзия.

Для десятых годов XXI века таковы, на мой взгляд, Алексей Парщиков, Виктор Соснора, Елена Шварц, Аркадий Драгомощенко (АТД). Не имеет значения, что Парщиков ушёл из жизни в 2009, Шварц в 2010, а Драгомощенко в 2012 г.: они остаются новейшими поэтами, потому что их поэзия актуальна и даёт сильные импульсы другим авторам. Литература, безусловно, не потеряла и Соснору, покинувшего этот мир в 2019. Я активно включаю стихи Алексея Парщикова, Аркадия Драгомощенко, Елены Шварц и Виктора Сосноры в процесс преподавания. Студенты воспринимают их творчество оживлённо и чутко. Все четыре поэта относятся к авторам, требующим обязательного объяснения студентам инструментария, особого подхода к их стихам.

Для этого обзора я могу выбрать любое из названных мною имён, но остановлюсь на Драгомощенко как «поэте десятилетия» (2010-2020), хотя бы потому, что во мне сильна инерция моей недавней большой статьи о нём, находящейся сейчас в печати. В 2010-е годы АТД не только продолжают активно публиковать — выходят из печати и его произведения, и его мнения, к примеру, отражённые в публикации «Ответы» (НЛО, 2013, № 12). Но ему и активно наследуют различные яркие и самодостаточные авторы — Екатерина Захаркив, Никита Сафонов, Станислава Могилёва, Михаил Бордуновский и др. Драгомощенко много исследуют, о нём говорят. Публикации, исследования, резонанс — и Парщиков, и Шварц, и Соснора, и Драгомощенко любимы читателем, критиком, исследователем.

2. Аркадий Драгомощенко уже в 1960-1980-е годы предугадал движение поэзии будущего, создав, по моему мнению, метамодель «зрелого преждевременного произведения», резонирующего на поэзию 80-90-нулевых-десятых. В десятые годы влияние Драгомощенко наиболее активно и ощущается в поэзии различных поколений — 20-, 30-, 40-, 50-летних и более старших авторов. Влиятельно поле премии имени АТД, растёт целая поэтическая школа авторов, прошедших через сильное влияние Аркадия Драгомощенко. Поздняя поэтика АТД хорошо изучена, а ранняя как раз заинтересовала меня, благодаря чему удалось увидеть эволюцию поэта. Обилие синтаксической ткани и доминантное изображение абстрактного ландшафта заметны у раннего Драгомощенко, но ещё факультативны. Позднее поэт наращивает синтаксическую ткань и делает пейзаж метафизическим. Если на раннем этапе развития своей поэтики АТД распыляет признаки «зрелого преждевременного произведения» по отдельным стихотворениям, даже внутри цикла, то у позднего поэта наблюдается сгущение элементов его поэтической системы в каждом стихотворении.

3. Аркадий Драгомощенко занимает достойное место в современной поэзии, это признанный крупный автор. Он известен своим интересом к буддизму и индуизму, зарубежной эстетике (Барт, Бланшо, Деррида, Беньямин и др.), американской «языковой школе», типологическое родство с которой наблюдается у него до 1984 года, а после прямых контактов с ней прослеживается уже и генетическое сходство.

Важнейшая черта натуры АТД — способность идти новым, иным, не проторённым путём. Она и послужила мерилом возмущения, отклонения восприятия его поэтики от привычных читательских представлений о стихе.

Какие черты поэтики Аркадия Драгомощенко оказались, на мой взгляд, наиболее влиятельными? Он начал с верлибра, периодически обращаясь к тонике, но дерзко вернувшись практически к тотальному верлибру, скрестив его с манифестарностью стиха, умением поэзии описывать саму себя, металиричностью. Он приверженец идеограммы, идущей от восточной эстетики через посредничество Эзры Паунда, с её элементами, никогда не достигающими желанного центра. Проповедуемый АТД «принцип «опустошения слова словом» уникален: Драгомощенко даёт одно из определений поэзии, упоминая это выражение. «Поэзия — насилие, сечь за порогом, превращение любого элемента в пустошь, в зияние императива намерения: пусть, опустошение слова словом, желания желанием: в ожидание». Лирическое стихотворение Драгомощенко настолько манифестарно, что близко к эссе. Неординарные синтаксис и метафора, абстрактный пейзаж, расщепление субъекта — долгий перечень элементов фактуры и сердечного биения живой лирики АТД нуждается в отдельной статье.

Хочу воспользоваться возможностью выразить благодарность книжному магазину «Глобус» (Сан-Франциско) и замечательной, умеющей создать гостеприимную атмосферу Zarina Zabrisky, пригласивших меня прочитать онлайн-лекцию об АТД 9 июля 2020.

Алексей ЧИПИГА, поэт, эссеист:

1. Вообще вряд ли мыслю такими категориями, само слово, с которым имеет дело поэт, скучно остаётся на бумаге, пока его не оживит чья-то интонация. Может быть, всё дело в этом «пока»? Но оно то забывается, то опять воскресает из пепла. Так или иначе в уме прозвучало имя Дмитрия Гаричева, предполагаю, оттого, что его стихи видятся идеальными оппонентами нашего «сегодня». В них есть жажда выпрямить нынешний зуд, спрятанная в дисциплинированное спокойствие, верность солдата, оставшегося без армии. Не выглядит ли эта затея, однако, поздравлением именинника, забывшего о своём дне?

2. На этот вопрос я затрудняюсь ответить, он слишком интимен для опроса.

3. Думаю, сейчас по достоинству ценят прежде всего мастерство любого поэта, что абсолютно нормально. Чтобы увидеть новизну, надо сначала узреть то, что бросается в глаза. Нет ещё необходимой мерки, а каждый отдельный читатель-современник, в том числе и я, не знает, где остановить свою хулу или же похвалу, чтобы она была справедливой и плодотворной. Так что места в литературе ждут ещё своих героев и это внушает надежду.

Александр МАРКОВ, доктор филологических наук, профессор РГГУ, философ, историк и теоретик культуры и искусства, литературный критик:

1. Первый же ответ, пришедший на ум, — Мария Степанова. Когда мы говорим о «поэте десятилетия» или «поэте столетия» — это не то же, что поэт своего поколения или даже самый прославленный поэт. Называя явление одним словом — это вакансия Пушкина: кому надлежит быть «нашим всем». Слова Аполлона Григорьева о Пушкине стёрлись до дыр и почти ничего не значат, но смысл их прост — кто берёт на себя в какой-то момент все литературные функции: становится прозаиком, журналистом, историком, издателем… Конечно, совмещать разные занятия, в том числе деловые и хозяйственные, умели многие поэты, но только «наше всё» умеет виртуозно вдруг принять занятие, которого прежде не знал(а), а не просто употребить свои способности к управлению домом или рисованию углем наравне с другими способностями. Я имею в виду не только заслуги Степановой как автора «Памяти памяти» и редактора «Кольты», но и её участие во множестве обсуждений, включая очень непростые этические споры. Мы видим, как трудно даже мировым звездам, таким как Роулинг, найти правильное равновесие между повседневным и политическим пониманием гендера, как повседневность рассыпается на глазах в год эпидемии ковида, а значит, утрачивается та область, в которой жаркие спорщики прежде мирились, уточнив понятия и разведя по их границам войска аргументов. Степанова умеет работать и в этой ситуации ускользающей повседневности.

2. Если говорить об «эволюции» Марии Степановой, здесь скорее надо мыслить десятилетиями: Мария Степанова, получающая в 2005 году Премию Андрея Белого и отвечающая соловьям Элиота «Женской слабою персоной / Пенье соловей пятнает» — это один поэт, в том же ряду, что и, например, Елена Фанайлова «Русской версии» (2005). Но два важных произведения 2008 года, «Проза Ивана Сидорова» Степановой и «Лена и люди» Фанайловой открывают новую эпоху, поэзии глубочайшей эмпатии, при этом лишенную ходовой сентиментальности. И Степанова десятых годов — это уже другой поэт, можно сказать, как Пушкин «Стансов», и «Лирика, голос» (2010) звучат как стансы, но не примирения, а напротив, непримиримости: «В небе жгучем, незапамятном, фольгучем…» Дальнейшая работа Степановой в поэзии — действительно как поздний Пушкин; я не могу не слышать, например, в «Киреевском» (2012) все ноты «Вновь я посетил…», хотя субъект встречи с жизнью и смертью совсем другой: «Но из стоящих вдоль него никто не слышит ничего».

3. Совершенно не согласен с тезисом про перепроизводство. Я пишу эти ответы из деревни, не вижу здесь никакого перепроизводства, напротив, после эпидемии не хватает соприкосновения с производством, с мыслью, которая вдруг вышла на середину обсуждения, с чувством, которое смогло сказать о себе хотя бы четыре строки. Позиционные бои из-за углов наших интеллектуалов и множество очень талантливых и новых стихов, но кажется, нуждающихся в какой-то совсем новой рамке, вроде перформанса и вообще современного искусства, звучания среди инсталляций, — об этом свидетельствуют. Степанова в этом смысле нашла себя как переводчик: её последняя книга переводов «За Стиви Смит» (2020) создаёт особый образ англоязычной поэтессы, которая говорит как бы на лету, можно сказать, слагает стихи, одновременно управляя сложнейшими механизмами мысли и речи, как бы играет в теннис за рулём автомобиля. Это вполне достоверный образ, сохранённый в переводе, но даже усиленный некоторой афористичностью Степановой, тем самым духом античной антологии, усвоенным через всю русскую поэзию от Жуковского до Пригова. Поэтому успех Степановой — просто успех, можно сказать, поэзии, способной и к спорту, и к учтивой дискуссии.

Татьяна ГРАУЗ, поэт, эссеист:

1. Стихи, меняющие ход внутреннего времени. Стихи, меняющие освещённость внутреннего пространства. Стихи, чья стихия — и повседневность, и то, что выскальзывает из повседневности и даёт возможность увидеть новые взаимоотношения между нами и событиями этого мира и погрузиться в иную, прежде неведомую глубину этих отношений. Именно такая поэзия и такого рода поэты становятся для меня значимыми в многообразном поэтическом ландшафте, который, конечно же, не ограничивается последним десятилетием. Владимир Аристов — один из таких. Правда, хотелось бы упомянуть ещё Елизавету Мнацаканову и её недавно вышедшую книгу «Новая Аркадия» (М.: НЛО, 2018). Стихотворные тексты Манацакановой — это особое явление в русской поэзии: это проявленная в слове текучая лава языка, напоминающая нотные записи и одновременно фиксацию пробуждения из забытья, где всё чуть-чуть расфокусировано, чуть-чуть расплывчато, как бы сквозь слёзы, сквозь другую среду. Поэзия Мнацакановой завораживает — слух улавливает в её мелодиях и погребальный гул колоколов, и детские всхлипы, и тихий голос обездоленного сердца.

В поэзии Владимира Аристова, долгие годы дружившего с Елизаветой Аркадьевной (с 1975 года она жила в Вене и скончалась осенью 2019 года на 97-м году жизни) и много делающего для того, чтобы её стихи знали в России, можно найти еле чувствуемый след этой творческой связи. Однако поэтическая стихия Аристова совершенно иная. Последние свои книги он называет предельно просто: «По нашему миру с тетрадью (простодушные стихи)» (М.: Русский Гулливер», 2917), «Открытые дворы» (М.: НЛО, 2019). Но «простота» эта кажущаяся. Это простота, что появляется в момент озарения вещи или события особым «внутренним» светом человека, смотрящего на событие и на эту, казалось бы, случайную (и всегда неслучайную) вещь: и тогда возникает тихий внутренний жар вещи — жар, который всегда чувствуется в разреженном воздухе поэзии Аристова.

2. Говоря о поэте Владимире Аристове, стоит, конечно, упомянуть его единомышленников поэтов-метареалистов: Парщикова, Ерёменко, Драгомощенко, Жданова, Кутика, с которыми Аристова роднит многое, но многое в его поэтике (особенное в последние десятилетия) выходит за пределы метареализма. В поэзии Аристова происходит, как мне кажется, своеобразная кристаллизация (и подвижная структуризация) ускользающего мира: всё сгущается и разрежается одновременно, множество деталей наслаиваются друг на друга, не затемняя пространства между словами (вещами и событиями), а просветляя эти пространства в зонах сияющего безмолвия. В этом единстве всё обретает свою неповторимую — почти простодушную, детскую — суть. Схваченные будто на лету осколки неумолимо исчезающего времени — это и сияющие раны пространства. Через них мы понимаем (и принимаем) свою незащищённость. Эта незащищённость роднит нас с бесконечно шелестящим — как свет солнечных листьев в крови нашего «внутреннего-соснового-бора» — потоком языка жизни.

3. Мне думается, что сущность поэтического языка того или иного поэта не обязательно должна быть «раскрыта» в своём времени. Чудо, конечно, когда это происходит и слово поэта влияет на его современников так же, как оно может воздействовать на будущее «племя / младое, незнакомое…». Однако довольно часто сиюминутное время легко сбрасывает с корабля современности не только прошлое, но и настоящее — и выбирает в качестве «знамён» совершенно неожиданных персонажей. Но меня в поэзии волнует совсем не это, а то, что можно было бы назвать другая (иная) озарённость мира, другая «оптика» слов. Такого рода поэзия не «бросается в глаза», она скрыта от беглого взгляда. Тихую глубину слова не всегда расслышишь в шуме «актуальности». Однако я уверена, сила настоящего слова не подвергается девальвации и подспудно обнаруживается в нашем умонастроении, поступках, событиях, делах. И я верю, что слово может менять реальность, «двигать горами», но нам, смотрящим сквозь мутное стекло повседневности, не всегда дано это, к сожалению, увидеть.

Андрей ГРИЦМАН, поэт, литературный критик, главный редактор журнала «Интерпоэзия»:

1. Кто является поэтом десятилетия — сложный и опасный вопрос. Понятно, почему. И всё же по правилам игры постараюсь ответить. Оставляю за скобками живых классиков, живых, потому что развиваются, меняются, живут. Не застыли на достигнутом, не живут накопленным багажом, периодически доставая его из кладовки, а продолжают жить и дышать. Назову, конечно же, неполный список таких живых классиков, за творчеством которых всегда внимательно слежу: Алексей Цветков, Владимир Гандельсман, Александр Кабанов, Бахыт Кенжеев, Олег Чухонцев, Борис Херсонский, Владимир Салимон и несколько других.

Но поскольку надо выделить одного, я считаю, что поэтом десятилетия можно назвать Юлия Гуголева.

2. У Юлия Гуголева совершенно ощутимо развитие темы, стиля, мастерства и создание своего собственного уникального узнаваемого языка, что всегда является признаком большого поэта. Его стихи всегда были остроумны, интересны, неожиданны. Но за последние годы они вышли на новый уровень: стиля, темы и просодии, что особенно сложно. Долгое время он не писал, или совсем редко. И вот, вдруг полилось. Это психофизиологический признак накопления поэтической энергии, созревания. «Время медленных танцев прошло», как пишет сам Гуголев. Отошли времена соцарта, в какой-то степени новизны темы личной, герметичной поэзии. Запой девяностых и двухтысячных прошёл и наступили странные времена. Осмелюсь сказать, что раньше русская поэзия была как бы частью современной культуры, была в контексте, в процессе. Но мне кажется, в последние годы она существует параллельно с жизнью, если так можно выразиться — глухие времена. И вина в этом не поэзии, а жизни, скажем, общества. Такое ощущение, что литературный процесс — конкурсы, премии, возникающие журналы — существуют сами по себе, а процесс глобализации и одновременно ксенофобии идет сам по себе. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте революцию», — писал бедный Блок незадолго до своей гибели (только так могу назвать то, что с ним случилось).

Сейчас, конечно, речь идет не об этом. Но Гуголев это точно подцепил, почувствовал эпоху, и его поэзия, с одной стороны, глубоко личная, включая личный страх перед происходящим, с другой стороны, почти гражданская, но именно с глубоко личной позиции. Это новая страница в русской поэзии. У Гуголева почти нет «любовной лирики», личной «ламентации». Но за его «общественностью», разговорчивостью стоит уникальная личность. И тянет — туда заглянуть, понять, а он как-то растворяется, прячется за блеском своих строк. И потому ещё больше тянет узнать, кто же там такой.

3. Как раз в случае Юлия Гуголева можно говорить о признанности поэта. Он постепенно вошёл в небольшое число очень популярных и известных московских поэтов. А Москва, несмотря на перемену времен, по-прежнему центр русской литературной жизни. Он очень активен на Facebook, в СМИ и т.п. Как это ни странно, но Гуголеву долгое время мешала принадлежность к кругу московских «великих»: Кибиров, Гандлевский, Айзенберг, Рубинштейн, в качестве как бы младшего члена круга. Это положение, слава Богу, изменилось, и заслуженно, и он пошёл своим путем, будучи совершенно не похожим ни на кого из перечисленных больших поэтов. К сожалению, в наше время электронная «посещаемость» значительно влияет на популярность автора. Гуголеву это не грозит, он весьма активен в СМИ. Электронная активность в наше время особенно важна в связи с неповоротливостью, замедленностью «толстых журналов», давно уже утративших значение третейских судей того, что хорошо и что плохо.

Для меня очень важно, что Юлий — постоянный автор нашего журнала «Интерпоэзия», я бы предпочёл, чтобы все его вещи выходили только у нас, но это уже болезненная жадность редактора. Честно говоря, притом что мне приходится читать огромное количество стихотворных текстов, я нередко должен заставлять себя дочитывать подборки. Юлий Гуголев относится к тому небольшому числу поэтов, стихи которого я сразу и жадно прочитываю. И перечитываю. Мне они всегда интересны и неожиданны.